Художник Владимир Григорович

Владимир Григорович рисовал с детства. Поступил в Московскую городскую художественную школу, но, хотя был там на хорошем счету, так ее и не окончил: казенность преподавания отбила у него любовь к искусству, и рисовать ему расхотелось. Однако в десятом классе первая любовь проснулась вновь, и он лихорадочно принялся рисовать на чем попало и где попало. На дворе стоял 1956 год. Оттепель. Некоторая либерализация. Многое, прежде запретное, стало доступным — альбомы по искусству, книги о русском авангарде 20-х годов и о современной западной живописи. Все это не оказало прямого влияния на Григоровича, но сама атмосфера способствовала его развитию. Да и с учителем ему повезло. Виктор Матвеевич Десницкий, с которым он занимался, был педагогом по призванию и дал начинающему художнику основы рисунка и композиции, обучил сложной технике акварели. Пройдя у него школу, Владимир Григорович поступил на художественно-графический факультет Московского педагогического института им. Потемкина. Уже на третьем курсе он начинает работать профессионально, чему немало способствовали поездки в Дагестан. Художник полюбил эту землю, ее взбирающиеся по горам домики, ее народную удивительно законченную деревянную утварь. Результатом его поездок были сотни пейзажей и натюрмортов. Но, как считает сам Григорович, художником его сделал Самарканд.

В Самарканде, городе поэтов и художников, помните, Петров-Водкин написал книгу «Моя Самаркандия», что-то новое было найдено Григоровичем даже в технике. И особая самаркандская атмосфера, воздух, краски и небо обострили его зрение и чувство, создали в нем состояние, которое сохранялось еще многие годы. «Чего я только там не видел! — рассказывает Григорович. — Но особенно запомнилось такое; на ровной площади — высокие стены, из-за них выглядывают огромные карагачи, а внутри двор, усеянный осенними листьями, посреди двора — восьмигранный бассейн с абсолютно неподвижной черной водой, на которой покоятся желтые листья. Вот тебе, — заканчивает он, — образ Самарканда».

Конечно, это увидено именно художником. И только художник вот так, через деталь, может увидеть целое. Акварели Григоровича самаркандского периода очень спокойные, умиротворенные. Цвета в них сближенные. И еще отрешенность в них какая-то. Я сейчас, кажется, снова к этому прихожу», — говорит он.

В США Григорович сначала жил в Нью-Йорке, а затем рядом с ним, в Джерси-Сити. До этого же был Израиль, куда художник приехал в 1972 году. Это было трудное для него время. И сама по себе эмиграция — вещь невеселая, а тут еще война, армия, напряженное положение в стране. И первые его израильские работы — тяжелые, мрачные. Неважно, что писал тогда художник — пейзаж ли, натюрморты — само настроение акварелей такое было. И все же как раз в Израиле пришло к нему ощущение профессионализма. Ну, конечно, и в Москве он считался профессионалом, но только считался. «В Москве, — говорит Григорович, — были МОСХ и советская власть, которые, раз уж я стал членом Союза художников, пропасть не дадут: закажут акварели и купят. А в Израиле я серьезно работал каждый день: писал, искал, размышлял. У меня была галерея. Я стал настоящим художником. Это в полном смысле слова стало моей жизнью, это стимулировало мое творчество. И к тому же от советской раздвоенности — одно на худсовет несешь, второе по договору делаешь, третье для себя и приятелей — не осталось и следа. А это для творчества, мягко говоря, очень важно. Уровень другим становится».

В Израиле Владимир Григорович перестал сомневаться в себе как в художнике и нашел тему, которая захватила его на многие годы, переехала с ним в Нью-Йорк и принесла ему известность. Тема эта — дома, одновременно романтические и сюрреалистические по своему настроению. А набрел он на эту тему вроде бы случайно. Поехал однажды в Тель-Авив и в Яффу. Дорога шла вдоль моря. Строилась там набережная, и старые строения сносились. И вдруг перед ним возник один уцелевший старый дом, возвышавшийся над грудой разбитых кирпичей, как зуб, и так поразивший воображение художника, что он сфотографировал его, вернулся домой и засел за работу. Наверное, это, то есть образ домов, где-то в подсознании у него таился еще с Дагестана. Теперь Григорович разыскивал дома, близкие ему по настроению. Но никогда он не изображал просто тот дом, который понравился. Он отталкивался от него, фантазировал, компилировал детали. Вырванные из городских рядов дома возникали на его акварелях в пустыне, на берегу моря, а то и словно бы непонятно где — в выдуманном мире. Но все это — дома и в пустыне, и на берегу, и в фантастическом мире — было по сути своей одним и тем же: предметом в пространстве. Небо, земля, пропорции между ними и предмет, вставленный в это пространство, — вот что занимало художника. Переехав в США, Владимир Григорович в течение почти пяти лет развивал найденное в Израиле. В Нью-Йорке размеры его акварелей увеличились во много раз. Они стали менее напряженными и с формальной точки зрения чище. Григорович писал их, решая все ту же задачу. О первой его нью-йоркской выставке художник и искусствовед Сергей Голлербах в 1977 году писал - «Дома Григоровича могут быть истолкованы как символы уединения, отшельничества или как величавые бастионы в незащищенном от ветров, угрожающем мире. Некоторые из них окружает романтически-сюрреалистическая атмосфера Феллини. Все они — законченные вещи, художественно осуществленные образы, технически завершенные, представленные без эффектов и излишней драматизации».

И чем дальше работал Григорович, тем умиротвореннее становились его акварели, шум внешнего мира не проникал в его творчество. Уже в 1979 году, откликаясь на новую выставку Григоровича, критик Вячеслав Завалишин отмечал: «Художник напоминает канатоходца, который непрестанно балансирует между романтизмом и сюрреализмом... В его прежних пейзажах было что-то горестное, напряженно-драматическое, тревожное... В новых же — тревожное чувство переходит в состояние покоя».

«Да, я — романтик, — говорит Григорович. — Меня так часто и встречают: привет, романтик. Что ж, пусть будет так. Я хочу оставаться самим собой, а не бежать вприпрыжку за американскими художниками по Сохо. Мне чуждо их искусство. Все кричит, разрывается на части. Они называют себя детьми Нью-Йорка. Я же — не дитя Нью-Йорка. У меня европейская закваска. Мне в Париже как-то приятнее».

В США Григорович много писал по памяти, но и в Нью-Йорке, и в Джерси-Сити он все же отыскал свои дома. Потом и просто стены разрушенных домов. Леонардо да Винчи говорил: «Больше смотрите на старые стены». «Я тут это особенно хорошо понял, — рассказывает Григорович. — Представь себе: сломали дом, и осталась одинокая стена. Тут и обрывки обоев, и следы от дымоходов, и какие-то особые, неподдающиеся описанию следы живших здесь людей. Очень интересно в формальном плане и живописно». Возможно, как раз рассматривая и изображая эти стены, Григорович вернулся (он же массу натюрмортов когда-то написал) к детали и плоскости. Но окончательно это сформировалось в 1980 году во время двух поездок в Париж. Как когда-то самаркандская, поразила его парижская атмосфера. Парижская серебристо-серая гамма, парижский воздух, в котором все предстает в какой-то живописной ауре. И тогда же потянуло его к маслу. Ведь у акварели есть вполне определенные и небезграничные возможности.

«У масла, — говорит Григорович,— возможности бесконечные. Да вот хотя бы просто: маслом пишешь, не понравилось — взял и исправил, нашел новый ход. В акварели — как сапер. Ошибаться нельзя».

Но писать маслом — значит осваивать новую технику. Было страшновато. Однако внутренняя потребность была столь сильна, что Григорович свои опасения преодолел. «Довольно долго преодолевал и с трудом», — признается он.

Мы сидим в его мастерской в Джерси-Сити. Вокруг нас огромные холсты. Здесь уже не дома в пейзаже или дома одинокие. И Париж, и Нью-Йорк даны через детали. Париж через характерные, закрытые, словно зашторенные витрины магазинов, через узорные решетки, через окна. Нью-Йорк — через вывески, двери, заборы. Но, кстати, вот двери нью-йоркские и вот — парижские. Первые — напряженные, экспрессивные. Вырывающаяся из ряда плоскостей желтая плоскость будто вопит о дисгармонии мира. Парижские двери — более яркие и более теплые, со спокойной цветовой гаммой.

«У меня чисто живописные задачи, — говорит Григорович. — Меня интересует живописный строй, сочетание оттенков. Сейчас я стремлюсь к простоте рисунка, к простоте композиции, к логике связей линий на плоскости. И все это — основа для живописи, к которой я потом с дрожью приступаю. А дальше уж, как говорится, спонтанный синтез эмоций, интуитивная подсознательная игра цвета.

Интересно, что в своем творчестве он старается соединить, синтезировать двух таких полярно противоположных художников, как Мондриан и Моранди. В первом его привлекают формально-композиционные построения. Во втором — интересует колористическое начало. Для Григоровича, впрочем, Мондриан в достаточной степени романтичен. «Посмотри, — говорит он, — как романтически называл Мондриан свои композиции, например «Блюз на Бродвее». В Москве это было для меня пустым звуком. Только здесь, в Нью-Йорке, я смог понять этого художника. И вообще, хотя я и заквашен на европейской культуре, Нью-Йорк мне много дал.

Тут ведь собрались художники со всего мира. Все жаждут успеха, славы. Идет гигантское соревнование. Что ж, и это стимул, и сильный. Я вот посоревновался, обрел то, что хотел, а сейчас закончу цикл этих картин и обращусь к натюрмортам. Соскучился по ним».

А я смотрю на его полотна, которые ассоциируются у меня с музыкой: вон то — с торжественной и тяжелой мессой Баха, а это — с прозрачным и элегическим ноктюрном Шопена. Я гляжу на его, словно дрожащие от эмоций, голубые с легкими вкраплинами бежевого, в светло-зеленые с вкраплинами красно-бурого плоскости, и на меня нисходит ощущение праздника. Праздника живописи и музыки. Праздника, созданного трудом, но его-то на просторных холстах не ощущаешь, они впитали его, и он растворился в плоскостях, тонах и оттенках. Праздника, творимого во времени и пространстве истинным живописцем Владимиром Григоровичем.

Из книги: Александр Глезер "Русские художники на Западе"

Читать еще о художниках-нонконформистах