Олег Целков, социально-философская тема творчества художника
Олег Целков — один из родоначальников движения художников-нонконформистов. Этот своеобразный мастер, ошеломляющий зрителей режущими глаз красками, обычно использующий всего лишь два-три цвета, а нередко создающий огромные композиции, заполненные только одной огнедышащей, чаще всего красной, краской, на протяжении многих лет московской жизни почти не менялся. В течение десяти лет (60—70-е годы) он во многих картинах писал практически одну — социальную и одновременно философскую, потому и прибегая к элементарным локальным линиям в почти монохромной цветовой гамме, чтоб мысль его достаточно легко воспринималась. На всех полотнах Целкова того периода — люди с низкими лбами, тяжелыми подбородками, облысевшие, с перекошенными лицами фанатиков, которые, разевая пасть с остатками полусгнивших зубов, то ли восторженно кричат, то ли поют. В этих уродах — и мерзость, и неистребимая уверенность в собственном могуществе. Художник вроде бы и отвращается от них, и любуется ими (силища-то какая!). В основе подобной двойственности — философия неприятия человека и человечества и в то же время факт признания неотвратимости его существования. Целков признавался: «Я не испытываю к людям ни презрения, ни жалости, ни сострадания. Они для меня олицетворяют физическую жизнь, и я даже отношусь к ним со странным восторгом. Как путник, который, глядя на кипящий вулкан, восклицает: «Ух, ты!»
Во время жизни Целкова в Париже, казалось бы, его философия должна была привести к минимальным изменениям в его полотнах. Так и представляется с первого взгляда. В его парижской мастерской висят на стенах такие же большие картины с такими же мордами-масками, только рты у них закрыты, лбы менее скошены, взгляды не столь фанатичны. Но даже эти изменения, если вглядеться в холсты Целкова повнимательнее, если заметить, что и краски у него стали помягче, и колорит поразнообразнее, свидетельствуют о том, что новая жизнь выработала у него и какое-то новое отношение к его персонажам, сдвинула что-то в его философии неприятия человечества и в то же время факта признания неотвратимости его существования. Чуть-чуть сдвинула, но это сразу же сказалось и на картинах.
 |
|
Олег Целков Групповой портрет Холст, масло. 1982 г. |
По этому поводу сам Целков говорит: «Там я думал, что создаю портрет новой личности, новой расы, нового человека, рожденного социализмом. Как известно, в каждом человеке в определенной пропорции содержится добро и зло. И я там как бы смирился с существованием зла. Возводил его в норму, ибо оно глядело отовсюду. Но, приехав сюда, я обнаружил, что зло существует не только при социализме. Ну, конечно, я об этом догадывался и раньше, однако одно дело догадываться, а другое — столкнуться. Итак, зло есть и здесь. Это тема вечная. Просто там, в СССР, слишком большая концентрация зла толкнула меня на разработку этой темы. И повторяю, я не критиковал зло, а возводил его в норму. Здесь же с моими персонажами произошла трансформация. Они лишились в какой-то степени экспрессивности, стали более монументальными».
Если в картинах, написанных Олегом Целковым в Москве, зло, воплощенное в персонажах его холстов, бывало обычно активным, нетерпимым и агрессивным, то в полотнах, созданных в Париже, оно предстает как нечто спокойное, умиротворенное, этакое олимпийское, что ли, зло. Но, как и прежде, Олег Целков ничего злу не противопоставляет. Объясняя такую свою позицию, он говорит: «Помнишь, «Двенадцать» Блока? Ребята Дзержинского, а впереди Христос. Парадокс. Как человек я этих ребят ненавижу, но как художник — принимаю, как принимают неизбежность». И, развивая свою мысль дальше, он прищуривает глаз, словно увидел что-то вдали: «Вот кошка поймала птичку. Что же, злиться на нее? Какой смысл злиться на волка? Он таков, каков есть. И ты знаешь, тот мой образ трансформировался здесь в нечто более человеческое, стал менее схематичным. Мне кажется даже, что то, что я теперь пишу, скорее всего, не портрет нового человека, а портрет общества. В обществе же зло неизбежно».
Он говорил, а со всех стен обширной мастерской на улице Сен-Мор смотрели на меня его полотна. Это все тот же Олег Целков, ни с кем не спутаешь. Но это и новый Олег Целков. Из этих его картин ушли экспрессивные черные и белые цвета, ушла контрастность, картины стали, если можно так выразиться, менее тяжелыми, в них появилась какая-то воздушность. И зло, заложенное в целковских персонажах, в этих масках-портретах — красных, желтых, зеленых, голубых, лиловых, — как бы потеряло всепобеждающую поступь, неотвратимость и неудержимость.
Словно отгадав эти мои мысли, Целков, когда мы с ним прощались в его парижской мастерской, улыбаясь, сказал: «Мои персонажи должны были измениться. Понимаешь, самое важное, что здесь я почувствовал себя человеком среди людей, а там был волком. Здесь я ощущаю принадлежность к человечеству, к западной, сюда я включаю и подлинно русскую, культуре».
А я, зайдя в уютное парижское кафе и обдумывая все то, что услышал от художника, внезапно почему-то вспомнил, какое огромное впечатление произвели его уже написанные на Западе полотна на японских зрителей в 1978 году во время выставки неофициального русского искусства в Токио. Тогда один из японских критиков сказал мне, что через несколько лет обязательно появятся у Целкова подражатели в Японии, так как слишком сильно он воздействует на человеческие чувства. Не знаю уж, как насчет подражателей в Японии, но как сильно воздействуют на зрителей даже эти его полотна парижского периода, менее, как я уже говорил, агрессивные, чем московские, мне доводилось видеть во время выставок и в Канаде, и в Германии, и в США, и в Италии. Язык художника универсален. И видимо, даже вот такое, смягченное зло, заложенное в персонажах целковских полотен, беспокоит людей и одновременно отталкивает их и притягивает к картинам русского художника, который умеет так сильно, неожиданно и ярко изобразить это отрицательное начало, столь явственно присутствующее в нашем бурном, безумном и жестоком мире двадцатого века.
Сам Олег Целков говорит, что он на своих полотнах как бы создал новую расу. В эссе «Групповой портрет с арбузом» художник пишет: «Невиданное доселе племя...
Безволосые гладкие головы, сидящие на мощных шеях, с узенькими лбами и массивными подбородками. Сверлящие, запрятанные в узкие щелочки немигающих век зрачки, похожие на взгляд сильного животного, которое неожиданно столкнулось с тобой нос к носу и вперилось в твои глаза так, что ты опускаешь свои и боком уходишь прочь, в сторону, боясь оглянуться. Короткие и толстые пальцы огромных рук с усилием раздвигаются, словно и не предполагая себе сноровистых, ловких, сильных и нервных рук музыканта. Кто они? В каких глубинах моего сознания возникли, родились они и заставили меня самого же вглядываться в них? Какие черты живших, живущих и будущих жителей земли соединили они в своем облике? Сначала они родились из меня, а затем заставили мучительно соображать над их пристальными взглядами с маленькими, как у идиотов, лбами, массивными подбородками, которым позавидовал бы Джек Лондон, расплющенными, как у боксеров, носами, красными, ярчайшей помады, губами, а позже, когда они раскрыли рты, зубы их были кривы и рты зияли дырами, словно цингой прореженные или повыбитые в веселых драках и мрачных пытках, столь милых человечеству во все его времена, всем его народам и народностям».
Из книги: Александр Глезер "Русские художники на Западе"
»
